В зауми своей Марко Вучетич, король рок-н-ролла, с балалайкой через плечо и с лихим ветром в голове, одетый в простые холщовые штаны и четыре стороны света, длинноволосый и блистающий глазами, протискивался через майдан, многолюдный, многошумный, безнадежный. Толстые усатые купчины сдавливали его со всех сторон, тяжкая масса их присутствия, дурман их суетного запаха сбивали Марко с пути, мешали, туманили голову. Он грозно смотрел исподлобья на них на всех и мягким шагом гепарда из зоопарка все шел и шел прочь. Марко Вучетич не любит ходить строем. Он не любит ходить в толпе и петь для нее песни. Марко Вучетич - король рок-н-ролла, ему не нужен никто, кроме Марко Вучетича, балалайки и лихого ветра в голове.
За майданом, бессмысленным и таким беспощадным, расстилалась обычная самая равнина, зеленая, пустынная, будто и не ходили по ней ежеутренне и ежевечерне усатые худые крестьяне со своими осликами и разбитыми телегами, везущие на продажу последнее имущество.
Марко отошел от рынка далеко, так далеко, как мог, чтобы доносилась до него только песня жаворонка. Он сел тогда на мшистый камень, попытался подыграть птице на своей балалайке, любимом инструменте короля рок-н-ролла. Но он так и не смог угнаться за жаворонком, ведь тот-то пел, как ему вздумается, а Вучетич играл рок-н-ролл. Тогда Марко Вучетич, великий король рок-н-ролла, поднялся, разбил свою балалайку о камень, снял свои простые холщовые штаны и, облаченный в четыре стороны света и лихой ветер, отправился далеко, за самые холмы, туда, куда ему вздумается.

Я построил дом. Он не слишком низок и не шибко высок. Есть в нем девять лестниц, прямых и винтовых, есть ковер на полу и львиная шкура. Сабля висит на стене, кажется, тупая. Паркетные доски скрипят под моими ногами. Его крыша высока и черепична, его крыльцо всегда выводит меня к реке, в любое время дня и ночи.
Однажды я построил лестницу в небо. Прямо из моего дома. Я положил первую каменную ступень на мягкий ворс моей гостиной, на нее положил вторую, на нее - третью. Когда я добрался до неба, там уже начало светать, и мне пришлось вернуться, чтобы меня не задавило солнцем. Плиты моей лестницы вылетали, будто в страхе, у меня из-под ног, и, когда я добежал, на пол моего дома давила лишь единственная, самая первая, прошлая и будущая ступень лестницы в небо.
На следующий день я вновь решил построить лестницу в небо, ведь первая моя развалилась. На мягкий ворс моего ковра, на хвост моего мертвого льва, положил я свою плиту. На первую ступень легла вторая, на нее третья, сверху четвертая. На небе в это время пировали боги и один из них, краснорожий и потный, снес мою лесенку локтем. Я упал и остаток ночи провел в обнимку со львом своим, потому что у меня не было сил подняться.
Долго я отдыхал, искал камень покрепче и раствор понадежней. Через две недели душное время ожидания для меня прошло, и на мягкий ворс моей гостиной, на синий мой ковер и на хвост моего друга льва легла первая плита, еще не ступень, потому что она никуда пока не вела. Ближе к утру я достиг первых облаков, но стая птиц пронеслась мимо меня на юг, ошарашив меня и мои камни, мы развернулись и убежали обратно, потому что мы не любим проигрывать, но еще не умеем побеждать.
В моем ковре теперь есть дыра прямоугольной формы, в эту дыру я опять кладу свою первую плиту, ступень надежды, а на нее - вторую, как всегда. Сверху на них давит третья ступень, а шкура льва на полу тихо ворчит от боли. В этот раз я дошел почти до конца, почти до самого верха, когда вдруг обнаружил, что ступени у меня закончились, и я стою в бесконечности, а красная крыша моего дома блестит в лучах восходящего солнца. Тогда я потерял голову и сбежал вниз. Я разрушил лестницу, расколол все каменные ее плиты, а самую первую, ступень к моей неудаче, плиту на могиле моих стремлений, я вынес из своего дома и кинул в речку перед своим порогом. А потом, успокоившись, я занялся любимым своим делом. Я лег на край обрыва животом, там, где моя речка срывалась вниз, будто время, и наблюдаю, как внизу какой-то краснолицый человек отмахивается руками от стаи птиц и не дает солнцу упасть в глубину моей реки и уплыть.

Морок заполнил все вокруг. Вот он вроде бы есть, этот лес, глухой и темный, страшный, красивый, а вот его вроде бы и нет, одна пустыня кругом, страшная пустыня, в такой самое место бороться со страстями. Ужасно хочется спать, но нельзя, потому как неизвестно, где проснешься, где заснешь и главное, кто. Когда идешь по пустыне, по крайней мере, знаешь, чего ожидать: сухого ветра и смерти от жажды. А когда кругом этот лес, как наши чащобы, но неизвестней… Взгляды вперены в пустоту меду деревьями, луки натянуты, мускулы напряжены. В таком лесу не выживет даже партизан, даже медведь. Лес манит к себе, но это еще не повод ему поддаваться, ибо дух несгибаем, плоть же преходяща, а значит, легче умереть! Наверное…
За дальним дубом торчит серая любопытная морда. Темные пятна вокруг глаз, полосатый хвост, черный нос. Легче идти за ним, чем вообще никуда не идти. На худой конец, будет еда.
Так нелегко идти по этому болоту, переступать через корни этих деревьев, древних и потому желчных. Ноги поднимаются все труднее, луки опускаются все ниже, глаза давно уже выискивают, куда встать половчее, чтобы испачкаться меньше. Но - поход продолжается, потому что все, что началось должно прийти к концу, а значит, это не одно и то же. Кажется, цель достигнута, зеленая теплая полянка, светлая, серые зверьки зыркают испуганно из кустов, но им никто не причинит вреда. Мы забросим подальше луки, расслабимся. Пусть нам приснится дом или хотя бы чистое небо. И будь что будет.

Питие не помогает, прозрение не спасает, желания засохли и отвалились. За окном бушует буря, давно уже бушует буря, нет от нее спасения, кроме как мягкое кресло. Тоска кругом, зеленая такая тоска, и нет от нее лекарства, кроме чашки чаю в руках, крепкого такого, черного чаю, потому что он не дает забыться и не дает вспомниться, что может быть страшнее, чем вспомнить себя в этой пустоте одиночества? Даже камин, который должен бы весело трещать, слабо похрякивает, ему, наверное, тоже хочется посидеть в теплом кресле у камина, но не получается. Кто-то должен сгорать, чтобы всем было тепло. Он не говорит ничего, потому что любой звук в этой тишине безвыходности будет лишним, только ранит сильнее, лучше уж воспринимать все так, как есть, тогда, по крайней мере, острые края воспоминаний и бессмысленных надежд не выползают из дальнего ящика памяти, не мешают пить крепкий черный чай. Интересно, есть ли они, воспоминания? Было бы что вспомнить, когда тебе будут припоминать…. Буря за окном прекратила выть и свистеть, повалил мягкий, липкий снег.

Старец Шоу-синь обещал светлое будущее всему народу. Народ не поверил и раскололся. Тогда Старец Шоу-синь взял кинжал и вспорол себе живот. Тех, кто был верен его заветам, повел Су-цзы, ученик Старца Шоу-синя, лучшего из Учителей. Су-цзы повелел им молиться душе Шоу-синя, отмечать Новый год в начале весны и есть лаврушку. Многие не захотели есть лаврушку, тогда народ раскололся, а Су-цзы ушел в горы, ибо он разочаровался в своих последователях. За его учеником, Му-да, пошли самые верные, те, кто молился Шоу-синю и Су-цзы, отмечал Новый год в начале весны и прилежно добавлял лавровый лист в чашки с рисом. Но когда Му-да решил повернуть на запад, хотя его Учитель вел нас на юг, некоторые не поверили ему, его объявили сумасшедшим и отправили в столицу, на попечение лекарей. Народ тогда сразу же раскололся… Его юный друг и ученик, А-цзы, не знал, куда ему вести свой народ, и регентство принял Бао-шу, но его, конечно, тут же прогнали, потому что Бао-шу говорил "суу" вместо "шоу" и держал палочки в левой руке, что было несомненным оскорблением памяти лучшего из учителей. А-цзы очень испугался народного гнева. Первым же указом повелел всем держать палочки в правой руке, а еще ввел строгие правила грамматики и орфографии, главным из которых было правило Учителя. Оно гласило, что Старца Шоу-синя можно называть только "Шоу", но никак не "Сюю". Через два года его убил один человек из клана Леворуких, этих радикалов, и сам захватил власть. Он назвал себя учеником самого Шоу-синя, запретил держать палочки в правой руке и повернул нас на юг, как и было завещано. Он умер от обжорства, а может, его убила одна из жен.
Ка-ды был во всех смыслах милым человеком, он ввел много либеральных новшеств, разрешил носить кимоно на приемы и не класть в рис лаврушку, зато можно стало класть туда рыбу. Еще он сказал, что народ может идти во всех направлениях. Многие, разумеется, тут же ушли, потому что воля правителя - закон для народа, а оставшиеся пошли вслед за Ка-ды, потому что к тому времени он, по всей видимости, был единственным человеком, который знал, куда же все-таки надо идти.
Когда Ка-ды упал с обрыва и разбился насмерть, его люди остановились. Они в молчании сели на землю, тишина шатром раскинулась над ними.

Полет на закат, в неизвестность, не приводит ни к чему хорошему. Там море, там глубоко, далеко и небезопасно, там сильные ветра, которые могут обломать крылья. Так говорят.
Здесь зато тепло и сухо, кормят хорошо, не обижают. Некоторые вообще считают зоопарк лучшим местом в мире. Если они убедят Хозяина в своей благонадежности, их выпускают из клеток в пруд. Там они живут в домиках с черепичными крышами, а маленькие дети кидают им куски вкусных булок.
В клетках никто не думает о какой-то свободе. Стоит сказать им о радостях полета, они сразу нервничать начинают, беспокоиться, находится всегда какой-нибудь, кто скажет: "Свобода, вот еще! Какая такая свобода? Мы же не рабы, у нас есть свобода биться крыльями о прутья решеток и клекотать громко, когда нам дают еду! Ну зачем нам больше?!"
Хозяин, большой потный человечек с хлыстом и бородкой, ежедневно заходит к нам и спрашивает: "Как дела, мои милые?" А мы всегда говорим: "Хреново, Хозяин!" - но он нас не понимает и улыбается. Себя он считает весьма замечательным существом.
По утрам, когда самый первый луч солнца заставляет раскрыть глаза, к клеткам приходит женщина человека, с морщинами. Она открывает наши клетки, чистит полы, кидает нам семя и рыбу. И вот когда она нагибается, хватается за спину и морщится недовольно, есть небольшой шанс проскользнуть мимо к узкой щели свободы. Боком, боком, шаг за шагом, и….
Иногда те, кто смог убежать, спастись, прилетают к нам. Они садятся на ветки деревьев и смотрят, как мы кричим друг на друга, кликушествуем, деремся из-за кусочка хлеба. Долго смотрят, пристально. Молча.

Не особо-то и удобно пузом лежать на земле, смотреть по сторонам, потеть, не вытираясь, держать на плече тяжеленный ствол, молчать, не курить даже, прижиматься животом, зеленой курткой, к грязи и мху. Охотник У - тяжкая профессия, никакого от нее удовлетворения, радости никакой. И хрен его, У, поймаешь, потому что сволочь он увертливая, умная, скорее не сам попадется, а нападет, сожрет. Потому и прячемся, потому боимся, потому плечи наши напряжены, лица потны, а винтовки смазаны. Нет ведь никакой разницы, ты поймаешь У, или он тебя, но вдруг? Говорят, это даже хорошо, если тебя У съест, да ведь те, кто говорит, сами явно сожраны этой зверюгой не были. К тому же его и не видел никто, слышали только его громовую поступь, его голодное чавканье. А живет он вон в той чащобе. Из тех, кто попадал туда, еще никто не возвращался назад… Страшно, страшно, а вдруг и мы не вернемся…. Но все едино, надо защитить своих, Отчизну, чтоб ее, семью и детей, потому что никто, совсем-совсем никто, не знает, что будет, если оставить У одного. Придет ли он сам? Ест ли он траву? Идет ли он на свист и если идет, то зачем? Нет ответов. И никто не знает, вдруг он сейчас сидит вон там, на ветке, и наблюдает. И слушает. Так что мы молчим, мы спрятались, мы ждем. Пусть нам повезет, и мы избавим народ от страха, от заразы У, от этой неизвестности, и вырубим этот лес к чертям, чтобы он уже никогда не напоминал о страшном У, о Том, Кого-Не-Смогли-Победить.
Мой отец был Охотником У, мой дед им был, мой сын им будет. Никто из нас не поймал У, никто не прославился, ну и что? Зато благодаря мне у людей на один страх меньше. Может быть, и нет его, этого У, но разве это повод говорить громко? Вдруг я охочусь всего лишь на отражение своих снов, но разве ради этого я встану из грязи? Может, он травоядный и вовсе не страшный, но я все равно не отступлюсь, все равно не опущу винтовку с плеча. Потому что Тот, Кого-Не-Смогли-Победить, рано или поздно превратится либо в жаркое на моем костре, либо в персонажа сказок. Но лишь тогда - не раньше - уйду я со своего поста. Я делаю так, как положено, и мысль об этом наполняет меня радостью и теплом.

Этот город, Сиракузы моих снов, часто приходит ко мне. Его белые башни свисают со всех потолков моей памяти, не дают потеряться, его высокие мосты веревками вяжут мои руки, ртуть его рек водопадом своим выбивает меня из этого мира. Молча хожу я по улицам, наступаю в лужи, скольжу по волнам знакомств и ассоциаций на доске узнавания, и нигде не найти мне покоя.
Мысль моя пуста и суетна - я не Архимед, чтобы жить в Сиракузах. Я не знаю, на чем нарисовано небо, никто мне не рассказал, за какую струну надо дергать, чтобы услышать ветер, я всего лишь ищу Сиракузы моих снов, белый город на берегу моря, вокруг него, наверняка, раскинулся лес, добрые люди собирают на полях оливки и ловят дикого кабана в горах. Скорее всего, звезды там образуют некую загадочную фигуру, а правит им, если там есть правитель, какой-нибудь Великий маг. Он мудр и седобород, глаза его светятся, и во владениях его тепло и благодатно. На Сиракузы моих мечтаний никогда не нападут римляне, - мне не будут сниться битвы - а потому живущие там не носят железа и шрамов, глаза их не наполнены холодным огнем. Если когда-нибудь я попаду туда, я сброшу панцирь сдержанности и прыгну в реку с моста, незачем, просто освежиться.
Ветер сдувает меня с моего пути, но вулканы замолкают при моем приближении, потому что они-то знают, что слова их не помешают моему поиску. Этот город, Сиракузы моих снов, привлек меня, глаза его окон смотрят мне в душу, и я знаю, что, когда увижу над собой его молочное небо и услышу плеск его волн, я не буду петь песен, потому что мой город - это песня, которой не требуется звучания.

Поликарп Александрович - мужичок премерзкий, вредный и неприглядный. Его вечно скособоченная, будто изжеванная вся, кацавейка неопределенного цвета с упреком смотрит на каждого встречного своими дырами, его серые брюки никогда не были стираны.
Жена Поликарпа Александровича, Евдокия Сергеевна, дородная дама в летах, не отличается большим умом. Большую часть своей жизни она проводит во дворе, болтая, или смотрит телевизор, или готовит мужу, Поликарпу Александровичу, его обед, или вяжет розовые носки своей любимой болонке.
Сын Евдокии Сергеевны от первого брака, Толя, стрижет голову, носит высокие черные ботинки, называет отчима алкоголиком и кричит на мать. Он человек без будущего, его темные глаза тонут в красном вине.
Маша, в которую Толя влюблен, ходит в короткой юбке и красит ногти в фиолетовый цвет. Недавно она познакомилась на дискотеке с Арамом, который научил ее целоваться и пить текилу.
Арам, молодой человек неопределенного возраста, носит тонкие черные усики и приглаживает волосы. Он учится в Университете и умеет пить текилу, слизывая с правой руки соль и лимонный сок.
Григорий Юрьевич, отец Арама, ужасно занятой человек. Он ходит в черном деловом костюме и разговаривает с друзьями только о продаже нефти. Его зубы всегда тщательно начищены, а в петлице краснеет гвоздика.
Юля, любовница Григория Юрьевича, обожает смотреться в зеркало и теннисиста Марата Сафина. Вместе с Григорием Юрьевичем они недавно были на матче, в котором Маратик, конечно, выиграл, а Юля взяла автограф.
Река Москва, которая течет недалеко от Юлиного дома, зимой не замерзает. В ней плавает мусор и утки, но все равно ее рисуют на всех плакатах красивой и загадочной рекой.
И когда Поликарп Александрович, мужичок вредный и неприятный, упал в реку Москву, которая течет около дома Юли, любовницы Григория Юрьевича, отца Арама, с которым недавно познакомилась Маша, в которую влюблен Толя, сын Евдокии Сергеевны и Поликарпа Александровича, все они на минуту замолчали и почувствовали в сердцах своих тихую горечь, потому что эта смерть замкнула их в лабиринт знакомств и отражений чужих чувств, из которого еще никто никогда не выбирался.