И исшед вон и плакал горько, стенания звоном мелких монет отлетали от низких стен. Камни мостовой содрогались от омерзения и страха стать такими же, когда-то он казался храбрее льва и сильнее горы, он ногтями рисовал на алмазе, прыгал в океан с облака и на спор валил титанов захватом обратного пояса.
Он несся по улице, сжавшись как битый пес, его борода, мокрая от слез и слюны, мочалом облепляла шею, его лицо, красное и осунувшееся, так и просилось на икону, могучие руки, созданные словно для того, чтобы складывать их гордо и презрительно на груди, разлетались сломанными крыльями. Слезы его разъедали камни, и все-все вокруг, люди и нелюди разных толков, понимали, что теперь-то точно всё, теперь кончено, теперь осталось только лежать клубочком на земле и бояться неизвестности, потому что надежда заболела и умерла, любовь погибла от сифилиса в бараке, а вера висит вон там, на кресте, тело ее сейчас бросят собакам, а он, призванный служить основам, когда-то величавый, когда-то могучий и пламенный, ныне забыт и всеми брошен. Он разогнался и прыгнул в море, и лег камнем на дно.

Никто и не понимает, отчего время в последние дни стало похоже на дождь, звезды подобны палому снегу и вообще отовсюду несет погодой, как селедкой из бочки.
Пусто на Олимпе, ветер на Эзеллохаре, Кааба заперта снаружи…
Далеко на Юге, под выцветшим сизым небом пустыни, слышны голоса Могучих: "Так его! Так его!" Они собрались в круг и смотрят, как высокий юноша по имени Аллах бьет по голове скипетром худого и сутулого Иешуа, довольный вниманием публики, гордый и потому безжалостный. Он кричит: "Ну что, батя, отдашь мне трон?" Иешуа молчит, бессмысленно улыбается и не отвечает. Симпатии богов на стороне молодого и настырного Аллаха, всем уже надоел этот лысоватый, вечно потный еврейчик с пронзающим взглядом и его волглая грязноватая простыня, в которую он обернут, как в саван.
Но когда он вдруг высоко подпрыгнет и коршуном вопьется в горло Аллаху, никто не удивится и не произнесет ни слова, все молча разойдутся по своим божественным делам, обмякшая тушка юного нахала останется лежать на земле, как тушки многих и многих до него. Старый господь крепко держит свои позиции.

Глухой стук падающих на землю монет в чем-то сродни ударам гонга в Верхнем храме и перезвону копыт. Милая девушка Мина, жена извозчика, чье изъеденное базедовой болезнью лицо легкой тенью встает во всех окрестных мальчишках, ведет за собой кобылу Белу вверх по улице, от Нижнего храма к ткацким мастерским и дальше, на скотобойню. Бела хлопает губами и недоверчиво жмется к обочине, когда мимо проносится лихой улан на вороном жеребце. Широкое желтое Мины отпугивает конника, тот делает страшные глаза и пришпоривает коня. Вот так человеческие предрассудки лишают лошадей счастья.

Яхх-ха! - закричал, будто в бубен ударил. Теплые бабочки факелов кружат вокруг, вялые брызги мгновений летят в стороны. Ххха! - кричал, гребень алых перьев на шлеме мерно покачивается. Яааааа-ххха! - визжал, глаза наливаются кровью и пламенем, блики пожара отражаются в начищенном панцире. Иййааа-ххха! - голос заглушает шум прибоя, звон стали летит над землей. Ааааааааа!! - от крика почернели губы, все вокруг замирает. Фэанаро плавно вынимает меч из тела очередного телэри и с кривой улыбкой на почерневших губах встречает новый день.

В раскатах вечной, абсолютной и непреклонной весны сияние молчаливых рыб лежит на илистом дне реки кучей. Монах в оранжевом, бредущий берегом, пишущий на песке гатхи, кидающий взгляды на сизые волны, вытаптывающий длинную тропинку в песке, чувствует, как гора этого сияния растаскивается течением и сносится к морю. Мокрый тростник промозглой маленькой хижины готов раскатиться и тут же сгнить, чтобы его сияющий дух молчаливой рыбой лежал на илистом дне, сияя так, что шафранная ряса монаха, бредущего берегом, смеющегося под дырявым зонтом, сверкающего очами, сжавшегося от холода и дождя, широколицего, лысого, совершеннодоброго, потянется к воде. Монах тогда сядет на песок диким цветком и будет долго молчать, наслаждаясь теплом и светом костра сгорающих душ.

- И?
- И он тогда покинул град и стал скитаться.
- Скитаться? Кому это нужно?
- Это никому не нужно. Так принято.
- А дальше?
- Через тридцать лет он вернулся в город.
- Хорошо все же быть скульптурой. Прилепишь себе улыбку - и весело.
- В городе его встретила ликующая толпа и провела до храма с почтением.
- И дальше?
- Его потом, разумеется, казнили.
- Хорошо все же быть крестом. Самая непыльная работка.
- Собственно, его могли бы и не казнить.
- А дальше?
- Вот именно, что в этом-то случае продолжения-то и не было бы.
- Ноты они такие. Им только дай волю, они закончатся, не начавшись.
- Именно поэтому его казнили. Продолжения ради.
- Всех когда-нибудь казнят. Делов-то.
- Значит, аминь.
- Аминь, брат.

Серебристые глаза твои как две дороги в какую-то иную загадочную реальность, где время меряется на вес и молчание в ходу, как разменная монета. Твой силуэт гиперболой застыл в памяти, будоража воображение своей холмообразностью, нити твоих речей завязаны вокруг меня на миллион узелков.
Под сенью эбонитовой башни ты стояла и улыбалась укоризненно, смотрела искоса и улыбалась. Тебе знакома геометрия чувств, ты умеешь строить глазки по двум взглядам и углу между ними. Улучшенная версия бесконечности мятой бумагой лежала в твоей ладони, твой разум давил как камень, не давая опомниться, чертики спрятались в уголках твоих губ, выжидая чего-то.
Черная башня фаллическим обелиском дырявила небо, птенцы пожухлыми листьями выпадали из гнезд - учились летать, когда взгляды наши впервые встретились, и осень шагала по пятам. Темные аллеи лежали на нашем пути, туман кошкой жался к ногам и мурлыкал…
С тех пор твои мягкие руки оставляют отпечатки на моих пальцах, я помню на запах каждый позвонок твоей шеи…
Если уж суждено сойти с Пути, то эта тропинка одна из тех немногих, что никогда не закончатся кирпичной стеной, потому что в любой момент могу я достать из кармана пару грамм времени и обеспечить себе счастливое существование одной молчаливой улыбкой, пропадая в серебристой глубине твоих лукавых глаз.