В синей пустоте бесконечного вечера бесконечной субботы только стук копыт может разрушить тишину. Один лишь Цао, старый бездельник, способен оседлать того коня, что с размаху, с молодецким хаком, разбивает стройную скульптуру молчания на тысячи осколков, звенящих и подпрыгивающих на мягкой земле. Старый Цао каждую субботу выводит своего жеребца из стойла. Он садится верхом по-северному, прижимаясь к остриженной гриве, и едет кругами: от берега до старой сосны и обратно, много раз, пока лесные птицы не подстроятся под ритм перестука копыт. Тогда старый Цао останавливается резко и едет домой, иноходью забирает под ним конь. Цао садится с трубкой на крыльце, а коня отпускает пастись. После третьего колечка он говорит: "Хорошо!". Он у нас вообще большой болтун.

Желтая иволга наклонила голову и посмотрела на Цао правым своим глазом, осуждающе и горделиво. Она начала рыть землю, одной лапкой и другой, загребая широкими когтями. Старый Цао мягко, чтобы не оставлять следов, дошел до нее, встал рядом и начал рыть землю: вначале правой, затем левой, затем опять правой. Он наклонил голову и посмотрел на желтую иволгу правым своим глазом, горделиво и изумленно. Желтая иволга докопала свою яму и уселась в ней высиживать птенца. Старый Цао докопал свою яму, крикнул жалобно и полетел.

Зеленый статный корабль с белыми парусами плавно движется к берегу. Матросы в белых же костюмчиках, с черными рукавами, переговариваются друг с другом протяжно, то и дело исчезают в трюме, появляются вновь с серебристой бьющейся рыбой в клюве. Солнечный флагшток ослепляет старого Цао, он закрывает лицо руками, щурится. Вторая волна рокочет вслед за первой, третья, чайки по-прежнему перелетают с гребня на гребень, застывая подолгу на воде и в небе безжизненными холмиками морской пены. Цао снимает сандалию и трогает воду сухой жилистой ногой. О, эта темная бесконечность, миллионы старых Цао вглубь и вдоль, до самого горизонта! Старик разбежался и прыгнул, его жидкая седая коса тяжким молотом ударила по глади. Остались одни лишь крылатые чайки, старые чайки, крылатые Цао. Остались одни лишь зеленые воды и синие небеса, зеленые небеса и синие воды, синие и зеленые Цао, старые, как горизонт и темнота между звездами. Цао вышел на берег и отряхнулся, как старый пес.

Одно лишь время, карлик гигантских размеров, помнит, как старый Цао был маленьким. Один лишь старый Цао видел, как росла тишина из молчания упавшей капли и распускались цветы причастности из бутонов восприятия. Вместе они ваяли серый камень, вросший в землю двора дома Цао.
Время, полноводная река, все есть в тебе: и мутный поток человеческой истории, и илистое дно упавших изгнивших эонов, и крутые берега сторонних вечностей. Ты как великая свалка, в тебя щедро сыплются алмазы и меха, гнутые трубы с отверстиями и испачканные холсты, золотые обода и булатные палки, прах и гниль, и плесень. Ветер твой - муссон, он то дует к тебе, утапливая золотой генофонд людей и богов, так что ни следа, ни круга на воде не остается от титанов, громад смытых тобою скал, то дует от тебя, разнося повсюду как семена пылинки былой красоты и мудрости, из которых со временем разовьются новые столпы жизненности. Многие горы смывало ты до корней и многие намывало выше звезд, толпы трупов гниют на твоем дне, и сотни Афродит выходили из твоей пены. Кто только не пытался пересилить тебя, перебороть, чьи только могильные плиты, сделанные, чтоб не потонули, из дерева не уносило ты к горизонту, - лишь имя, дата и подпись - чтобы там засосать в водоворот, вдавить в ил всей своей непомерной тушей. И куда мы несемся?..
Старый Цао подошел к камню, посмотрел, как воды времени лениво обходят камень с двух сторон, не затрагивая его, и обнял горячий шершавый гранит, крепко-крепко, чтобы не дай бог не упасть.

Однажды старому Цао приспичило прогуляться до луны. Он повесил за плечи котомку, взял в руки длинный узловатый посох, надел крепкие сапоги с подковками, вышел во двор, пошел по прямой, как луч, желтой дороге. Его ноги то и дело цеплялись за бугры и выступы, за невидимую старческим глазам желтую траву, Цао ежеминутно поминал какую-то матерь и господина Ян-вана, но упрямо шел дальше. Все вокруг него было изгажено, сквозь черную ночь проступали мертвенно светящиеся плевки предыдущих путешественников, слюна-слюда, сталактитом застывшая на синюшной темени. Цао поморщился. Желтая пыль прилипла к его сапогам, будто обозначая, что и он причислен отныне к братству долунных скитальцев, ордену искателей Зайца с Барабаном. Цао дошел и тщательно отряхнулся. Котомку и посох он бросил в ближайший кратер, набрал в рот слюны и плюнул, высоко и далеко. Посмотрел на плевок и упал прямо на Луну, указывая на звезды пальцем, дико и счастливо хохоча.